«Их поведение было нечеловеческое. Вот, говорят, просвещённые европейцы. А кто нас расстреливал? Для еврея немец тогда был лучше литовца, латыша или украинца»
Еврейское гетто существовало в Минске с 20 июля 1941 года до 21 октября 1943 года. За это время, нацистами и их пособниками там было убито 105 тыс. человек. Выжить смогли лишь 2 % заключённых. Мне удалось взять интервью у Фриды Вульфовны Рейзман, ставшей узницей гетто в возрасте шести лет. Её жизнь превратили в кошмар.
Трупы фабрики кукол
Георгий Зотов, aif.ru: — Что вам запомнилось из начала войны?
Фрида Рейзман: — Дорога до Минска под бомбёжками. Мы жили в Белостоке. Отец был членом ВКП (б) с 1932 года, и его послали на местную обувную фабрику как знающего сапожника. 20 июня 1941 года папа уехал в отпуск, в санаторий в Литву. И тут нападают немцы. Мы две недели шли из Белостока в Минск: добрались, а он давно оккупирован. Отец прятался в лесу, мама нашла его и привела в гетто. Хорошо помню первый погром, как эсэсовцы охотились на евреев. Мои братья схоронились на первом этаже, за досками. Тогда немцы были ещё неискушённые, не знали, где следует искать. Нас с мамой погнали к хлебозаводу. Там уже стояла толпа, людей вытаскивали из домов. Кто-то матери сказал — у кого есть рабочий аусвайс, тех не убивают. Отец показал документы, и нас отвели во двор хлебозавода. Ноябрь 1941 года, дождь со снегом идёт. А люди стоят на коленях в лужах, и их избивают плётками. Когда стало темнеть, мою семью отпустили домой.
— Но на этом всё не закончилось?
— Конечно. Уже зимой к нам нагрянуло гестапо — им донесли на отца, что он в подполье. Маму отхлестали по щекам, она закричала — «Ничего не говорите!». Я была в чулочках, без валенок. Сообразила, что надо бежать, встала за дверью. И вижу, часовой. Он повернулся спиной, и я побежала в сарай. К вечеру вытащили меня, я была без сознания, руки-ноги обморожены. Мама думала, палец один отвалится, чёрный был. Очнувшись, я поняла, что лежу под кроватью, за ящиками. Испугалась. Оказывается, это была кукольная фабрика, там сейчас кинотеатр «Беларусь»: подпольщики меня спрятали. У окна на столе лежала мёртвая женщина, и крысы всё лицо ей изгрызли. Я была в ужасе.
— Как спаслась ваша мама?
— Повезло, что в сорок первом немцы были ещё беспечные. Заорали — где твой муж? На работе. Забрали её в автомобиль. Она показала на один дом — вот, мол, там живёт парень, что с мужем работает. Эти придурки пошли за ним, оставив маму в машине, и она убежала к подруге. Вскоре к ней подошёл человек, сказал — я от твоего мужа, отведу тебя к нему. Мама взяла меня с собой — я теперь знаю, где была явка: рядом с нынешним Домом моделей, во дворе. Он завёл нас в руины, свистнул, из окна спустили лестницу, и мы забрались в дом. Отец сказал — завтра я со старшим сыном ухожу к партизанам. И больше года мы о них ничего не знали. Мой другой брат, оставшийся с нами в гетто, после погиб. Он ушёл в колонне на работу, и вечером не вернулся: его в чём-то обвинили, расстреляли.
- — Вы научились скрываться во время погромов?
— Да, дети стали настолько умными...Я понимала, что итог облавы один — либо тебя убьют на месте, либо отправят в концлагерь. Мама и я знали все «малины» в ближайших домах, где можно укрыться. Заходишь в комнату, стоит шкаф, а внизу яма. Прыгаешь туда, закрываешь сверху крышкой, сидишь, еле дышишь. Вторая «малина» была через дорогу. Однажды четыре дня подряд шёл погром — СС и полицаи искали детей, стариков, что не могут работать. Не было ни еды, ни воды. Маленькая девочка среди нас заплакала. И её задушили на глазах у матери: всего спряталось 60 человек, и никто не хотел умирать. - — Это ужасно.
— Что поделаешь, люди обезумели. Рванулись и ко мне, но мама заявила — не троньте её, Фрида не заплачет! Она приносит счастье, вы останетесь в живых. Я лежала в убежище четыре дня, и ни звука не проронила. Мы были умнее, осторожнее стариков. Гетто маленькое — 120 тыс. человек всего, деревянные дома. Знаете, мне и сейчас там ходить так страшно — я передать не могу. Все деревья вырубили, всю мебель пустили в печи. Морозы стояли жестокие, а у нас и зимней одежды нет: бежали из Белостока летом. По утрам у домов складывали тела умерших от переохлаждения. 20 марта 1942 года гауляйтер Кубе посетил гетто, чтобы показать свою доброту на камеру. Согнали детей, он улыбался, раздавал им булочки и конфеты. А едва уехал, малышей подвели к яме и расстреляли. Я не могу это забыть. И люди должны помнить! Ведь каждого может такая судьба постичь! -
-
— Чем вы питались?
— Тем, кто не работал, и крошки еды не полагалось. Дети пролезали под проволоку, ходили к белорусам и русским, просили еду. Их кормили, укрывали: те, кто так поступал — герои. Наказание же всегда одно — спрятал еврея, тебя убьют вместе со всей семьёй. Я не была похожа на еврейку — беленькая, голубые глаза. Кусочек хлеба мне подавали, картошину. Воды в гетто не было, колонки не работали. Ничего там не было, кроме смерти. Мыться нечем, коростой покрывались, чесотка, вши, ведь жили по нескольку семей в комнате — по очереди на диванах спали, на полу, на столах. Я чувствовала вечный страх, привычка образовалась при ходьбе оглядываться вкруговую. Мы полицаев больше боялись, чем немцев. Немца можно обмануть, а местные знают, куда ты побежишь. Им любого из нас было жизни лишить — как воды выпить. На моих глазах убивали людей. Я помню — лежит человек, в голове маленькая ранка, я удивляюсь: как, от такой маленькой дырочки он и умер? Врезалось в память — немец берёт ребёнка за ножку, и об угол дома его головкой. Или как после расстрела евреев на Обувной мы с мамой видели: по улице кровь течёт ручьём, столько людей убили. Сейчас молодёжь и не поверит, что такое было. А было же.
Хорошо без смерти
— Когда вам удалось выбраться из гетто?
— В 1943 году. Папа наш организовал партизанский отряд имени Кутузова, и мой старший брат стал у них подрывником — 17 немецких эшелонов под откос пустил! Отец прислал за мной связного в гетто — белорусского крестьянина, который тайно переправил в лес уже человек десять. Мы с мамой наблюдали на Танковой улице, следили, как часто ходят у колючей проволоки немцы и полицаи: дети могли под этой проволокой пролезать. И мама говорит — вон подвода со связным, к ней беги. Меня оставили у крестьян в деревне Полесье, там каждый двор прятал одну еврейскую семью — я пасла козу и была абсолютно счастлива. А после переправили и маму, и нас забрали в отряд. Как хорошо стало — ты не думаешь о погромах, смерти, глотке воды. В Минск я вернулась уже в 1944-м вместе с Красной Армией — один солдат меня на руках через речку перенёс. Мы приход красноармейцев все эти три года оккупации ждали, словно появление Бога на Земле.
— Что вы скажете о вашем нынешнем отношении к немцам?
— Их поведение было нечеловеческое. Да и не только немцев. Вот, говорят — просвещённая Европа. А кто нас расстреливал? Литовцы, латыши, украинцы и немцы. Я литовской послихе у мемориала жертвам Холокоста в Яме сказала — тут стоял детский дом. Юденрат, еврейский совет, собрал внутри сирот укрыть от дождя и снега, но кушать им было нечего... даже не обогревали здание. И литовские полицейские, именно литовские, по приказу немцев ножами зарезали их всех. А детям-то от силы полтора-два годика, они полумёртвые, умерли бы вскоре и так. И я говорю послихе — ваши в детдоме всех вырезали. А она мне отвечает спокойно — да, я знаю. До сих пор себя корю, что в рожу ей не плюнула. Удивительно, но для еврея немец был лучше литовца или украинца. Но это не значит, что я их люблю. Ездила я в Германию и спросила — можно ли мне сделать встречу с бывшими солдатами вермахта? Там обрадовались — вы хотите с ними помириться? Нет, говорю, хочу им в горло вцепиться, и меня уже не оторвут. Хоть одного, но я бы задавила.
— Они согласились встретиться?
— (смеётся) Нет почему-то.
